Начать можно с наблюдения за тем, как из столкновения с трудным моральным вопросом возникает моральная рефлексия. Мы начинаем с мнения (или убеждения) о том, какое правильное действие следует совершить, скажем, с утверждения: «Трамвай надо повернуть на боковую ветку». Затем мы размышляем о причинах нашего убеждения и ищем принцип, на котором это убеждение основано. Оказывается, этот принцип формулируется так: «Лучше пожертвовать одним человеком ради спасения от смерти многих». Затем, столкнувшись с ситуацией, осложняющей действие принципа, мы запутываемся: «Я думал, что спасать как можно больше людей всегда правильно, и все же представляется неверным сталкивать человека с моста (или убивать безоружных пастухов)». Ощущение неразрешимости этих сомнений и необходимости разобраться с ними является побуждением к философствованию.
Находясь в подобном напряжении, мы можем пересмотреть свои суждения о том, какой поступок будет правильным. Или переосмыслить принцип, которого мы поначалу придерживались. Сталкиваясь с новыми ситуациями, мы переходим от одних суждений и принципов к другим и пересматриваем их в свете друг друга. Это свойство ума, его способность уходить из мира действий в мир рассуждений и возвращаться обратно, является моральной рефлексией.
Такое понимание моральных рассуждений как диалектического взаимодействия собственных суждений о конкретных ситуациях и принципах, которые мы утверждаем в размышлениях, имеет долгую традицию. Оно восходит к диалогам Сократа и нравственной философии Аристотеля. Но, несмотря на его древнее происхождение и долгую историю, этот способ открыт следующему серьезному возражению…
Если моральное рассуждение заключается в поиске соответствия собственных суждений принципам, которые мы отстаиваем, как такие рассуждения могут привести нас к справедливости или моральной истине? Даже если нам за всю жизнь удастся преуспеть в приведении подсказанных нам интуицией нравственных прозрений в соответствие с принципиальными обязательствами, как можно быть уверенным, что результатом этого будет нечто большее, чем хорошо сплетенный, лишенный внутренних противоречий клубок предрассудков?
Ответ на этот вопрос таков: моральная рефлексия — не занятие одиночек, а общественное усилие. Моральная рефлексия требует присутствия друзей или соседей, товарищей или сограждан — кого-то, кто мог бы служить собеседником. Иногда собеседник может быть не настоящим, а вымышленным (что и происходит, когда мы спорим сами с собой). Но нельзя с помощью одного лишь самоанализа открыть смысл справедливости или наилучший образ жизни.
Сократ уподобляет граждан «Республики» Платона пленникам, заточенным в пещере. Все, что они видят, — игра теней на стенах пещеры, тени предметов, смысл и предназначение которых пленникам никогда не постигнуть. По мнению Сократа, только философ способен выйти из пещеры на яркий дневной свет, в котором он видит вещи такими, каковы они в действительности. Сократ предполагает, что только озаренный солнцем философ пригоден к управлению жителями пещеры, если только его каким-то образом заманят обратно во мрак, в котором живут пленники.
Платон утверждает: чтобы постичь сущность справедливости и благой, праведной жизни, необходимо подняться над предрассудками и рутиной повседневности. Думаю, он прав, но прав лишь отчасти. С утверждениями о пещере надо считаться. Если нравственные рассуждения диалектичны, если в этих размышлениях мы ходим от одних суждений, сделанных в конкретных ситуациях, к другим таким же суждениям и к принципам, которые определяют эти суждения, необходимы мнения и убеждения, пусть неполные и наивные, такие как земля и зерно. Философия, не тронутая тенями на стене, может принести лишь бесплодную утопию.
Когда моральные размышления превращаются в политические, когда возникает вопрос о том, какие законы должны регулировать нашу коллективную жизнь, необходимо определенное вовлечение в царящее в городе возбуждение, в доводы и случаи, которые будоражат общественное сознание. Споры о финансовой помощи и раздувании цен, о неравенстве доходов и предоставлении льгот представителям исторически ущемленных меньшинств, о воинской службе и однополых браках составляют материал политической философии. Эти вопросы побуждают нас четко формулировать и оправдывать наши моральные и политические убеждения — и не только в наших собственных семьях, не только для друзей, но и для требовательной части наших сограждан.
Еще более взыскательна компания политических философов, древних и современных, которые продумали, иногда весьма радикальным и поразительным образом, идеи, которые одухотворяют общественную жизнь, идеи справедливости и прав, обязательств и согласия, чести и добродетели, морали и права. На страницах этой книги появляются Аристотель, Иммануил Кант, Джон Милль и Джон Роулз, но появляются не в хронологическом порядке. Эта книга — не история идей, а путешествие в область моральной и политической рефлексии. Моя цель заключается не в том, чтобы показать, кто на кого влиял в истории политической мысли, а в том, чтобы пригласить читателей подвергнуть критическому анализу их собственные мнения о справедливости и выяснить, что они думают и почему они так думают.
Глава 2. Утилитаризм. Принцип максимального счастья
Убить юнгу
Летом 1884 г. четверо английских моряков в маленькой спасательной шлюпке терпели бедствие в южной Атлантике, в 1,5 км от берега. Их судно Mignonette погибло во время шторма, и хотя морякам удалось спастись на шлюпке, но из продуктов питания у них оказались только две банки консервированной репы, а питьевой воды не было вообще. Томас Дадли был капитаном, Эдвин Стивенс — первым помощником, Эдмунд Брукс — матросом. Судя по опубликованным в газетах отчетам, все они «были превосходными людьми» [43] .
Четвертым в шлюпке был юнга, Ричард Паркер, 17 лет. Паркер был сиротой и впервые отправился в продолжительное плаванье. Он поступил на судно вопреки советам друзей. Юнга был молод, полон честолюбивых надежд и думал, что плавание сделает его мужчиной. Увы, этому не суждено было сбыться.
Сидя в шлюпке, четверо терпящих бедствие моряков осматривали горизонт, надеясь на то, что их спасет какое-нибудь проходящее судно. Первые 3 дня моряки питались маленькими порциями репы. На 4-й день им удалось поймать черепаху, и следующие несколько дней они питались мясом черепахи и той же репой. Следующие 8 дней они не ели вообще.
К тому моменту юнга Паркер лежал в углу шлюпки. Он пил океанскую воду, хотя остальные не советовали ему делать это, и заболел. Казалось, он умирает. На 19-й день мучений капитан Дадли предложить бросить жребий, чтобы определить, кто должен умереть, чтобы остальные смогли выжить. Но Брукс отказался, и жребий бросать не стали.
Наступил новый день, но проходящих судов не было. Дадли приказал Бруксу отвести глаза и сказал Стивенсу, что Паркера надо убить. Дадли прочитал молитву, сказал юноше, что его час пробил, а затем убил его ударом перочинного ножа в яремную вену. Брукс вышел из своего праведного невмешательства, чтобы получить свою долю ужасной добычи. Последующие 4 дня трое моряков питались плотью и кровью юнги.
А затем пришло спасение, которое Дадли описал в своем дневнике, прибегая к ошеломляющему эвфемизму: «На 24-й день, едва мы позавтракали, появилось наконец судно». Троих выживших приняли на борт. По возвращению в Англию их арестовали и судили. Свидетелем обвинения стал Брукс. Дадли и Стивенс пришли на суд. И охотно рассказали о том, что убили и съели Паркера. Они утверждали, что поступили так по необходимости.
Вообразите, что вы — судья, рассматривающий это дело. Какое решение вы бы вынесли? Чтобы упростить ситуацию, отодвиньте в сторону вопросы права и предположите, что у вас спрашивают, было ли убийство юнги морально допустимым?
Самый сильный довод защиты был таким: учитывая отчаянные обстоятельства, необходимо было убить одного для того, чтобы спасти троих. Если бы никого не убили и не съели, вероятно, погибли бы все четверо. Ослабевший и больной Паркер был выбран жертвой логично, поскольку он бы все равно вскоре умер. И, в отличие от Дадли и Стивенса, он не был чьим-то кормильцем. Его смерть никого не лишила средств к существованию, у него не осталось горюющей жены или детей.